Название ARS LONGA следует понимать как проект, идеальную модель, или далёкую цель. Когда мы говорим «долговечное искусство», то явно имеем в виду прочные ценности, высокую культуру, мастерство и профессионализм. Неглупые римляне, придумавшие афоризм «Ars longa, vita brevis», недаром сделали предусмотрительную оговорку: «жизнь коротка». Иначе говоря, реальная жизнь не очень годится для того, чтобы воплощать идеалы. В действительности есть всегда «то и другое», чёрное и белое, и масса серых оттенков посередине, и бесчисленное количество других тонов и нюансов по краям.

Если говорить честно и не слишком дипломатично, то охватить искусство современной России во всех его проявлениях и в полной мере никому сегодня не под силу. Случились двадцать лет катаклизмов снизу и огосударствлений сверху, по вертикали, притом от усмирений, реорганизаций и усовершенствований хаос не уменьшался, а скорее возрастал. Происходило дробление и расщепление сил, разбегание по своим локальным нишам — региональным, социальным, культурным. Этот процесс называется диссоциацией. Ему противостоит собирание разрозненных сил в единые союзы и ассоциации. Тоже, надо сказать, дело небезопасное. Союзы лебедя, рака и щуки остановят любой позитивный процесс, а могут и упряжь порвать.

На сегодняшний день искусство России — это пример так называемой сверхсложной системы, а применительно к таким системам ни одна линейная теоретическая схема не работает. Мы наблюдаем довольно хаотическую массу личностей, идей, устремлений, соединённых быстро созданными институтами, отдельными личностями, крупными проектами. Искусство в очередной раз находится в состоянии протоплазмы, из которой должны теперь организовываться какие-то систематические образования, какие-то семейства, роды и виды. Они понемногу складываются и формируются, и пока что пребывают на стадии родов и младенчества, а это трудное время.

Рождается новая картина искусств. Кое-какие черты и признаки новой констелляции искусств заметны уже на нашем нынешнем этапе хаотических движений протоплазмы. Творческий союз художников России и Академия художеств пытаются институционально охватить и теоретически осмыслить эту, пока что не очень внятную, панораму. Выставки, альбомы и каталоги (вроде ARS LONGA) по мере сил запечатлевают основные и характерные черты современного состояния искусства в нашей стране.

Прежде всего, мы видим, что станковые живописцы и их продукция решительно преобладают здесь над всеми другими порождениями мира искусств. Кадры станковой живописи обильны, стилевые языки разнообразны. Есть яркие таланты и крепкие профессионалы. От Чукотского края до Краснодарского, в небольших городах и всероссийских центрах культуры пишут картины, с азартом и самоотдачей, и даже жертвуя собою. Это очень по-русски. Такого больше нигде не увидишь от Китая до Уругвая. В благополучных странах люди искусства занимаются более всего полезными и выгодными ремёслами: дизайном, полиграфией, текстилем, даже уличными граффити (это тоже теперь своего рода бизнес). Священнодействие кистью ради самовыражения и провозглашения своих великих идей и возвышенных намерений есть большая редкость. Это нецелесообразно, как российское вождение автомобиля, как российские праздники, как армейские и школьные нравы. Русью пахнет там, где жертвуют собою без приказа, и изливают свою душу без приглашения. И нападают без разумных причин, и дружат без достаточных оснований.

Русские живописцы с присущей им наивностью (а может быть, интуитивной мудростью) хотят писать настоящие красивые картины, содержательные истории в картинках или (если не желают историй) беспредметные композиции. Кстати сказать, абстракционизм разных видов и типов сегодня вполне привычен и никого не смущает. Пишут и лирические излияния, пишут и конструктивные, математически подкреплённые конфигурации. Нефигуративное искусство признано частью классического наследия, как и суриковские исторические сцены, и пейзажи в духе «московской школы». Все как будто равны, и всё же некоторые равнее. Пейзажи родных мест, портреты и автопортреты, символически заряженные или декоративно «безыдейные» натюрморты, имеют стратегическое превосходство над всеми своими конкурентами.

Заметим, что армия «самовыраженцев» образовалась в рамках ТСХР не из демобилизованных ветеранов, не из старослужащих «семидесятников», а больше всего из молодых новобранцев. На фотографиях много свежих и моложавых лиц. Они учились в своем большинстве в позднесоветские времена, а трудились недреманной кистью уже в годы новой, относительно свободной России. Старцы сравнительно малочисленны и заняты чаще всего своим прямым стариковским делом — вспоминают далёкие времена и битвы, где вместе рубились они.

Разумеется, многие из старших и младших получили подготовку в московских и петербургских училищах и институтах. Так издавна заведено, а диапазон огромен — от сдержанного пикассизма Полиграфического института до конструктивизма Строгановки, от монументалистов-либералов до неопередвижников. От репиноидов нашей северной столицы до архаистов и «первобытников» Сибири. Талантливые самоучки и чистый народный «наив» тоже попадаются, но это редкость и отрада для глаз. К ним вернёмся особо, чтобы поклониться отдельно.

Если ТСХР есть малая модель сверхсложной системы, то РАХ (то есть Российская академия художеств) есть своего рода цветочный сбор всех остальных творческих организаций. Речь идёт в данном случае не о качестве, а о полноте репрезентации. Страницы альбома-каталога, посвящённые академикам, изумляют игрой граней. Там есть и патриархи московского реализма, как Е. Зверьков, и ветераны старого неофициального искусства, как Э. Дробицкий, и талантливый энтузиаст тонкой графики и дерзких концептуальных проектов Б. Бельский. Есть В. Немухин, создатель изощрённых нефигуративных холстов. В рядах Союза состоит и такой корифей современности, как Ю. Купер, международный кумир концептуальной живописи, которая притворяется неживописью. Состоят шестидесятники, семидесятники, и разные другие. Мощная живопись Н. Нестеровой выдвигается, как бастион, а другой кумир нашей молодости Т. Назаренко доказывает лишний раз жизнеспособность своего метафизического реализма.

Диапазон Союза, по всей видимости, примерно соответствует реальному диапазону творческих устремлений художников России. В разных измерениях существуют такие художники, как А. Акритас с её лирическими фантазиями о прекрасном, и В. Шульженко, доходящий иной раз до мизантропической сатиры, а иногда до мощного драматического, чуть ли не «шекспировского» строя. Кто соединит их в одной обложке? Ответ: никто, кроме ARS LONGA.

Омофор Союза простирается и над таким почти уже легендарным «суровым» живописцем, как П. Никонов, и над создателем сакральной символической пластики А. Комелиным. Богатый и роскошный почвенный стиль В. Шилова на свой лад украшает это удивительное сообщество, как и темпераментный постимпрессионизм И. Миргорода. Одухотворённые мистические видения И. Старженецкой мирно (или не очень мирно) соседствуют в этом сообществе с пейзажными панорамами С. Горяева, переведёнными в драгоценную технику мозаики.

Легко было бы сказать, будто Союз аморфен, Академия беспозвоночна. То и другое, несомненно, не есть объединение единомышленников с ясными общими целями и задачами. Художники создают убежища и линии защиты для полярно различных творческих сил. Таково на самом деле лицо русской культуры в наши странные времена; здесь сходятся противоположности, и происходят такие перемены лиц, которые, казалось бы, нельзя было предсказать ещё вчера. Кто поверил бы, если бы ему сказали в прошедшие годы, что О. Булгакова, автор таинственно изощрённых «аллегорий», начнёт писать весомые, мощные, заряженные горячим цветом фигуры? Живёт и бурлит новая демиургическая протоплазма, и оттуда являются на свет Божий удивительные контрасты и неожиданные сюрпризы. Такое время действия, такое место.

Разумеется, монументалист и живописец З. Церетели представлен среди академических «тяжеловесов» по-настоящему удачными живописными работами. Ему иначе и не положено. Как известно, его лучшие натюрморты и «ню», и лучшие портреты в грузинском стиле пишутся в Париже. Рядом с Эйфелевой башней его как будто не сильно одолевает соблазн что-нибудь выстроить, отлить, сварить и склепать. Он работает кистью по холсту, как нормальный художник, и у него хорошо получается.

Лучшие из вещей Церетели увеличивают весомость невидимой, но существенной «кладовой» Союза в той же степени, что и на редкость изобретательные и элегантные работы Э. Дробицкого. Как бы детская радость жизни и в то же время парижская изощрённость живописи А. Любавина и мерцающие чудеса визуальной медитации в монументальных рисунках тушью С. Морозова (их никак не присоседишь к графике). Н. Мухин регулярно удивляет внимательных зрителей тем, что соединяет православный канон иконописания с неканоническими жизненными сюжетами и добивается искренности и остроты. Конструктивистская стилистика А. Ситникова вбирает в себя знаки и иносказания мифологического сознания. Такие теперь выстраиваются соседства.

Т. Салахов поднялся до такой высоты, что способен писать простые натюрморты и интерьеры буквально в три краски (иногда добавляя к ним четвёртую в виде праздничного подарка), и трудно не залюбоваться этими строгими и скупыми «фразами» маэстро. Кавказ и Восток всё еще неотделимы от русской культурной среды. К. Хачатрян пишет свои темпераментные «космические фантазии», поселившись в Смоленске. А. Зарипов не дает нам забыть о сказочных ночах в Средней Азии и становится видным деятелем культуры Москвы. Жизнь разбросала, она же и соединила. Что она дальше ещё вытворит, никто не возьмётся предсказать. С. Окштейн выучился на художника в Одессе, а теперь выставляется в Америке и России и завораживает глаз своим «карандашным гиперреализмом».

Художники немало странствуют по миру и отзвуки северных и южных, экзотических и умеренных широт очевидны в их картинах. Но главный предмет их наблюдений и художнического интереса — это родные пенаты. Московская живописность и вкусное красочное тесто в пейзажах Полянки, Ордынки и прочих закадычно знакомых мест вполне может порадовать взор любителя живописи. Нам остаётся поблагодарить П. Белинского и других певцов московского добродушного жилья. Словно ещё стоит Москва, как стояла, словно и не тронули её ни безбожные коммунисты, ни лязгающие гусеницами боевые машины фельдмаршала Лужкова, которому удалось сделать с великим городом такое, что и Чингисхану не снилось. Тяжёлая судьба великого города наверняка станет предметом внимания художников, но не наших сегодняшних поколений. Пока что можно уговорить себя, что мы живём в нетронутом городе Москве, в котором так много зелёных рощиц и чудесных лестниц, где такие пейзажи, как у А. Суховецкого.

Деревня с гусями и козами, замшелым колодцем и драными крышами, милая и притягательная, ибо лишённая своих обитателей. А. Бородин превращает этот сюжет в сокровищницу цветовых нюансов, в балет лёгкой кисти. Все стадии жизни не то что совсем суровой, но все-таки не особо ласковой русской природы налицо в деревенском, пригородном и городском пейзажах. Пушистый снег, февральская лазурь, апрельское буйство жизни, летняя истома среди мух и цветов. Золотая осень. И снова. И снова. И снова. О. Журавлёв, И. Машин, В. Пименов пишут и пишут, и радуют глаз. М. Петров, человек вполне ещё молодой, занимается этим с энтузиазмом, и производит не изредка, а постоянно и в немалом количестве на удивление искренние и живые, простые и сильные вещи.

Реже встречается, но никак не может уйти из нашего искусства образ «трагической России». Самым убедительным подходом к этой труднейшей теме стал эмоциональный минимализм, как у В. Никитина. Он отказался от рассказа о жертвах и ужасах, он написал просто фигуры обычных людей на фоне опустошённого, смутного, сумеречного и истлевшего пейзажа.

Как не писать русскому живописцу благодатных южных морей, пляжей Крыма, побережий Хорватии и Черногории, сицилийских заливов и неаполитанских приморий? Эти места освоены и обжиты нами со времён С. Щедрина и А. Иванова, там пасётся российский художник, когда его страна холодает под снегом. Т. Осипова умудрилась написать далёкие тропические берега таким образом, как будто это Таруса или Селигер. Только по пальмам догадаешься, что это не Россия. А может быть, это тоже Россия, только с пальмами, мулатами и карнавалами. В измерении геополитики такое пока что немыслимо, а в живописи, пожалуй, не исключено. Живём в постмодерне, а в нём и не такое случается.

Способность и готовность увидеть Европу как «почти Россию» свойственно таким заметным пейзажным работам, как виды Стокгольма кисти Е. Ромашко. Его виды шведской столицы — это своего рода «продолжение Петербурга» по ту сторону Балтики. Неласковые воды залива, стройные и лаконичные обводы яхт и катеров у причала, вытянутые вдоль горизонта городские панорамы предельно похожи на Россию — одну из тех версий русской идентичности, которая максимально приближена к Западу своим рациональным устройством и упорной живучестью. Как будто и не было задачи у художника углубляться в философию истории, но пейзажное искусство в нашей стране — это почти всегда больше, чем только пейзаж.

Но доминировать без хлопот не дано даже крепким реалистам. Их подпирают и оттесняют новаторы. В сегодняшней большой России новатор — это вовсе не злокозненный враг живописи, как, быть может, подумал читатель. За пределами Садового кольца новаторством считается, например, тот сектор живописного искусства, где делают лапидарную и суровую, «дизайнерскую» живопись в духе пресловутого «реализма двадцатого века». Рассматриваем картины О. Демидовой и уходим в состоянии удовлетворённости. Российский художник не был бы российским художником, если бы не впадал в духовидение, не видел бы вокруг себя флюиды и эманации. Их видят В. Кварцов и другие. Там радуги и цветовые шкалы, хроматические переливы, осциллографы духовных состояний и прочие феномены всемирной энергетики.

Такие вещи делают специально обученные люди. Творческая организация, однако же, смотрит не на формальные данные, а на талант. Как обойтись без самородков, самоучек? На самом деле их должно было бы быть гораздо больше в рядах Союза, чем это наблюдается, но и в меньшинстве они заметны. Их никто не учил летать, а летают, никто не учил стихи сочинять, а сочиняют, и никто не учил писать картины, а они пишут. Более того они нас радуют и даже внушают тайную гордость за нацию. Знай наших. Таков замечательный А. Кирюшин, который до сих пор пишет сцены далёкой войны в стиле эпического примитива, в котором есть и документы времени, и жёсткая деловитость свидетеля и участника событий. Кирюшин, однако же — редкость и исчезающий вид. Притом о достоинствах этого вида уже и спорить не приходится. Это вид трогательный и воодушевляющий, и только бы он по возможности подольше жил и работал.

Графика России и раньше была отрадой для зрителя и критика. Ответственности в ней как бы меньше, и нет такой необходимости идти навстречу идеям времени или рыночному спросу. Графику ценят понимающие люди, а прямота и откровенность самовыражения в ней выше, чем в технологически громоздких видах искусства. Классические труднейшие техники офорта и сухой иглы используют до сих пор такие могикане, как Ю. Перевезенцев. Его изысканные меланхолические композиции требуют именно особо драгоценной техники. Но можно просто рисовать карандашом или углём. Н. Грунина рисует по мотивам Франца Кафки — занятие для начитанных голов и тонких душ. А можно и делать картины в технике акварели или пастели, и это будет изощрённая живописная ткань, которую можно записать как «графическая техника». Так делают П. Вольфсон, П. Дюжев и другие.

Лиричности и поэтичности в легконогой и стройной графике словно изначально больше задано, чем в других искусствах. И потому даже та тематика, которая разрабатывается в живописи, превращается в акварелях и пастелях в нечто совсем музыкальное. И если уж начинают писать далёкие горы, тёплые моря и южные сады, то может иной раз получится картина «земного рая» и это, в общем, без всякой демонстративности. Таковы крымские пейзажи А. Кравченко.

Скульпторов в любой стране менее числом, нежели живописцев и графиков. Их можно, если постараться, запомнить по именам и лицам. Оттого мы обычно не испытываем перед выставками скульптур того ощущения беспомощности, которое неизбежно при встрече с пёстрым табором живописных и графических дел мастеров.

Скульптурный раздел нашей воображаемой панорамы искусств явно находится в силовом поле творческого семейства Бургановых. Патриарх этого рода А. Бурганов не преминет удивить зрителя своими «дизайнерскими» композициями. Наследники не столь монументальны, но исключительно изощрённы. И. Бурганов (сын) — мастер тонких пластических нюансов, словно впитавший традиции итальянской пластики двадцатого века. М. Бурганова (дочь) — она и тонкий стилист, и отважный экспериментатор на грани нарушения законов скульптуры. Оказывается, как раз в этой опасной зоне до сих пор возможны открытия. Скульптору Бургановой помогает её вторая ипостась — теоретическая и искусствоведческая. Заметим, что такое сочетание есть величайшая редкость. Оказывается, учёная степень не мешает творчеству, а может быть, и помогает.

Вторая скульптурная династия, Рукавишниковы, словно задалась целью посоперничать в универсальности с другими повелителями бронзы и камня. А. Рукавишников включается в старинный теоретический спор о том, какое из искусств превзойдёт другие в своих возможностях. Его бронзовые человеки парят в воздухе и плывут в космических пространствах, и детали микромира не уйдут от внимания скульптора точно так же, как масштабы макромира. Младший, Ф. Рукавишников, доказал свою способность создавать монументальные статуи для открытых пространств. Он показал себя в графических техниках, он и живописец, и литератор. У потомков мышечная масса меньше, а нервных клеток больше.

Для широты картины нельзя обойтись без фотоискусства и дизайна. С ними трудно. Дело не в том, что их мало, или они у нас плохо развиты. Как раз наоборот. Есть такие мастера дизайна, как В. Акопов, и нам предстоит ещё усвоить уроки фотоискусства, оставленные нам в творчестве И. Порто, царство ему небесное.

Происходящие регулярно выставки типа «Золотая пчела» и фотографические биеннале доказывают, что мастера России и в этих направлениях двигаются неплохо. Но у них свой мир. Их творческие заботы и проблемы имеют больше общего с заботами и проблемами интернациональной художественной среды, чем с вопросами своих соотечественников-станковистов. Да и монументалистов тоже. Дизайн и фото по природе космополитичны, и мастера этих искусств естественно чувствуют себя в общих выставочных пространствах вместе с разноязыкими, разноцветными и многокультурными обитателями планеты Земля. Когда-нибудь наступит такое время, когда все языки поймут друг друга и перестанут делить планету, и сражаться друг с другом. Тогда, как обещано в Писании, агнец возляжет рядом со львом, а дизайнеры (добавлю от себя) поймут живописцев, и ваятели обнимут фотографов, как братьев. Пока что до этого далеко.

Компьютерное искусство, если смотреть в планетарном масштабе, есть самое космополитическое и сетевое из искусств. Его, впрочем, можно было бы вообще не называть, если бы не К. Худяков. Он один может заменить собой целый раздел любой выставки, ибо в его композициях есть и дизайн, и фотоискусство, и живопись. Тут тебе и интерактивная электроника, и «всевидящий глаз», и другие элементы новейшей мифологии коммуникаций. Разглядывать захватывающие экзерсисы Худякова интересно и ребёнку, и старику, и учёному из Европы, и московскому дворнику азиатских кровей. Там и простенькая игра, и медитация, и даже, если угодно, главный вопрос о нашем выживании. Красота всё-таки не спасла мир (хотя без неё было бы совсем худо). Попробовать ли спасти его волшебным могуществом изощрённых приборов пристального зрения и тотальной информатизации, освоенных человеческим присутствием? Такой объединяющей творческой программы при всей остроте высказывания другие мастера других искусств до сих пор как будто не предлагали.

Если возможно подводить итоги в том положении, в котором пребывает наше «долговечное искусство» в руках быстролётной жизни, то ничего однозначного не скажешь. Минусов хватает, в общей панораме зияют прорехи, разрывы и слабости, и время от времени нельзя не подосадовать. Но, как сказал философ Сенека, радуйтесь тому, что есть, ибо могло быть ещё хуже. Остались позади и времена полного раздрая, и годы фантасмагорического насыщения, доводящего до избыточного веса. А где перебор, там и надлом. Уже тот факт, что кое-какое достояние имеется, и происходит прирост, а впереди возможна ещё более внятная организация поля искусств, и появление каких-то пока неведомых плодов — одного этого достаточно для осторожного оптимизма. Что касается широты диапазона, контрастов, противоречий и головокружительных перемен, то этих вещей в России всегда в избытке.

Александр Клавдианович Якимович